глава 10. Тайны лета

Пытаюсь склеить эту на вид ничего суку калифорнийскую в «Орудиях», и она вроде не против, но пьет маловато, только притворяется пьяной, но я ей приглянулся, как и всем, и она говорит, что ей двадцать.

— Угу, — отвечаю я. — Конечно. На вид ты совсем молоденькая. — Хотя знаю, что ей шестнадцать, не больше, или даже пятнадцать, если на дверях сегодня Малец и перспективы, если вдуматься, волнующие. — Мне молоденькие нравятся, — сообщаю я. — Не слишком молоденькие. Десять? Одиннадцать? Нетушки. Но пятнадцать? Ух, это да, круто. Можно и загреметь, что с того?

Она лишь тупо таращится, будто ни слова не слышала, разглядывает свои губы в пудренице, снова таращится на меня, спрашивает, что такое негратос, что значит слово «незримый».

Я уже тотально взвинчен, не терпится отволочь суку к себе в Энсино, у меня даже довольно-таки встает, пока я жду, а она в туалете рассказывает подругам, что уходит с самым красивым парнем, а я сижу у стойки и со своей довольно-таки эрекцией пью «шприцеры» с красным вином.

— Как эти штуки называются? — спрашиваю я у бармена и машу рукой на бокал.

Бармен — мне ровесник примерно, на вид весьма крут.

— «Шприцеры» с красным вином, — отвечает он.

— Я вообще-то особо напиваться не хочу, — говорю я, а он разливает студентикам. — Нетушки. Не сегодня.

Я оборачиваюсь, смотрю, как все пляшут на пятаке, вспоминаю, что трахнул ди-джейку миллион лет назад, хотя точно не скажу, она ставит какой-то ужасающий негритянский рэп, мне уже хочется есть, хочется слинять, и тут девчонка возвращается, уже совсем готовая ехать.

— Антрацитовый «порш», — говорю я швейцару, и она потрясена. — Будет круто, — обещаю я ей. — Меня распирает, — говорю я, но чтобы не слишком напряженно прозвучало.

По дороге к Долине она ставит Боуи. Я рассказываю ей анекдот про эфиопа.

— Почему эфиоп оказался за обоями?

— Что такое «эфиоп»? — спрашивает она.

— Тараканы затащили, — отвечаю я. — Умора.

Мы приезжаем в Энсино. Я пультом открываю гараж.

— Ух ты, — говорит она. — Большой у тебя дом. — А затем: — Ты меня домой потом отвезешь? Позже?

— Ага. Конечно. — Я открываю «Белый дым». — Бывают глупые телки, но в ебле мне это нравится.

Мы заходим в спальню, и она спрашивает, где вся мебель.

— А мебель где? — ноет она.

— Съел. Заткнись, засунь спираль и ложись, — бормочу я, тыча в сторону ванной. — Я тебе потом кокаину дам. — Но не говорю, что значит «потом», не намекаю даже.

— Ты о чем? Спираль?

— Ну да. Ты же забеременеть не хочешь, а? Разродиться каким-нибудь чудищем? Монстром? Зверюгой какой-нибудь. Хочешь? Господи, даже гинеколог твой перебздит.

Она смотрит на кровать, потом на меня, потом пытается открыть дверь в соседнюю комнату.

— Нетушки, — торможу ее я. — Не туда. — Я пихаю ее к двери в ванную. Она смотрит на меня, все притворяясь пьяной, входит, закрывает дверь. Я даже слышу, как она пердит.

Выключаю свет, зажигалкой «бик» запаливаю свечи — я их вчера вечером купил в «Гончарной лавке». Раздеваюсь, трогаю себя, я уже твердый, вытягиваюсь на постели, жду, жрать хочется невыносимо.

— Давай-давай-давай.

В унитазе льется вода, девчонка плещется в биде, потом выходит с туфлями в руках, офигевает, увидев меня на постели с этой гигантской эрекцией, но разыгрывает хладнокровие. Она это делать не хочет, знает, что не туда попала, знает, что слишком поздно, и от этого я завожусь еще больше, приходится захихикать, и она раздевается, спрашивает:

— Где кокаин? Где кокаин?

А я отвечаю:

— Потом, потом, — и притягиваю ее к себе. Она вообще-то не хочет ебаться и пытается отсосать, и я некоторое время ей позволяю, хотя не чувствую ни черта, а потом начинаю ебать ее изо всех сил, смотрю ей в лицо, кончая, и, как всегда, она заводится, глядя мне в глаза, в их черный блеск, видя ужасные зубы, разодранный рот (который, как утверждает Дирк, похож на «осьминожий анус»), и я ору на ней, матрас под нами пропитался ее кровью, и она тоже начинает орать, а потом я даю ей по лицу, бью, пока она не отрубается, и выволакиваю ее наружу к бассейну и при свете из-под воды, при лунном свете, сегодня, на высоте в Энсино, пускаю ей кровь.

Мы с Мирандой поздно ужинаем в «Плюще» на Робертсон, и выглядит Миранда, как она сама говорит, «беспротёмно сказочно». Миранде «сороковник», непроглядно черные волосы туго оттянуты на затылок, на виске вьется раздерганная седая прядь, лицо бледно-загорелое, великолепные высокие скулы, зубы цвета молнии, Миранда в оригинальном бархатном платье с ручной бисерной вышивкой от Лагерфельда, из «Бергдорф-Гудмена», купленном на прошлой неделе, когда Миранда ездила в Нью-Йорк на Сотби торговаться за бутылку с водой, которую в итоге продали за миллион долларов, и еще заглянуть на частную вечеринку, сбор средств в пользу Джорджа Буша. Миранда говорит, тусовка была «просто запредельная».

— Ты, конечно, старше меня типа лет на двадцать, но всегда невероятно юна, — говорю я. — Определенно, в ЛА мне приятнее всего тусоваться с тобой.

Сегодня мы сидим в патио, жарко, мы тихо болтаем про то, как Дональда весьма неразборчиво оприходовали в рекламе льняных костюмов в августовском номере «Джи-Кью» и что, если внимательно приглядеться, у модели, снявшейся с Дональдом, четыре лиловые точки на загорелой шее — ретушер пропустил.

— Дональд — беспротемное хулиганье, — говорит Миранда.

Я соглашаюсь, спрашиваю:

— Как называется книга про эфиопов? «Унесенные ветром».

Миранда хохочет, говорит, что я тоже хулиганье, и я откидываюсь в кресле, попиваю лаймад со «столичной» и очень доволен.

— Ой, смотри, Уолтер, — чуть привстает Миранда. — Уолтер, Уолтер, — зовет она и машет.

Я Уолтера презираю — полтинник с хвостом, гомоандроид, агент в «Ай-Си-Эм». В определенных кругах прославился главным образом тем, что пустил кровь всем актерам из «банды сорванцов» [81] , кроме Эмилио Эстевеса — тот как-то сказал мне в «На кремнях», что не тащится от «Дракулы и прочего такого говна». Уолтер лениво бредет к нашему столику. На Уолтере совершенно убогий смокинг от Версаче, и Уолтер бубнит про сегодняшние пробы на «Парамаунте», да как его фильм соберет в Штатах 110 миллионов, да как он позабавился с одной звездой из фильма, хотя фильм — полное дерьмо, и бесстыдно заигрывает со мной, но впечатления не производит. Он крадется дальше — «вот же мразь, вот же гомик», — бормочу я, — и мы с Мирандой остаемся вдвоем.

— Ну, расскажи, что читал, милый, — говорит она, когда нам приносят нью-йоркские стейки, с кровью, в собственном соку, и мы в них вгрызаемся. — Кстати, — она вздергивает голову, жуя, — вкусняк. — И затем: — Господи, голова раскалывается.

— Толстого, — вру я. — Раньше не читал. Скукотища. А ты?

— Джеки Коллинз — беспротемно классная. Восхитительная макулатура. — Миранда жует, заглатывает два ибупрофена, запивает «собственным соком», и по бледному подбородку течет темная струйка. Миранда вытирает подбородок, улыбается, быстро моргает.

— А как Марша? — спрашиваю я, потягивая «шприцер» с красным вином.

— Еще в Малибу, с… — и Миранда, понизив голос, произносит имя одного из «Пляжных мальчиков».

— Брехня, мать, — смеюсь я.

— Неужто я тебе врать буду, детка? — Она закатывает глаза, облизывает губы, доедает стейк.

— Марша ведь дольше всех только с животными, да? — спрашиваю я. — Коровы? Кони, птицы, собаки, морские свинки, все такое прочее, да?

— Кто, по-твоему, прошлым летом популяцию койотов регулировал?

— Ну да, я слышал, — бормочу я.

— Детка, она едет в Калабасас, в конюшню, и, блядь, лошади всю кровь выпускает за полчаса, — говорит Миранда. — Ну то есть, черт побери, детка, бывало весьма нелепо.

— Я, например, лошадиную кровь терпеть не могу, — отвечаю я. — Слишком жидкая, слишком сладкая. А вообще я почти с чем угодно могу, но только если тоска.